Воспоминания о военном Архангельске Амосовой (Исаевой) Руфины Марковны, 1929 года рождения.

Шли на фронт без оглядки

Так получилось, что прямо в мой день рождения началась война. 22 июня 1941 года в Архангельске была прекрасная солнечная погода, воскресенье.
Мне исполнилось двенадцать. Мы с отцом на лодке (карбас называлась), у нас большая лодка была, загрузились семенами картошки и поехали мы садить картошку. Напротив Соломбальского кладбища по Соломбалке. Там давали участки от «Красной Кузницы». И в 12 часов вдруг загудели гудки. «Красная Кузница» загудела, 16-17 лесозаводы загудели - это были два завода они находились рядом с одной проходной. Мы, конечно, удивились: почему заводы гудят? И вдруг идет мама, несет нам обед. Она вся в слезах. Война началась. В тот день выступал Молотов, было два часа дня, по-моему. Конечно все взрослые ожидали, что Сталин будет выступать, а выступал Молотов. Говорили люди: почему не Сталин?

- А вы как считаете, почему не Сталин выступал?

А что я могла считать, мне было 12 лет…

- Сейчас как считаете?

Считаю, что Сталин был в растерянности. Сталин был для нас кумир. Пакт о ненападении подписывал Молотов. Мы так считали, что раз нападение произошло, Сталин отошел в сторону, а Молотов иди и объявляй народу. У женщин были слезы, народ толпился около военкоматов. Ждали, что все это скоро кончится. На фронт шли, не оглядываясь: кто остается дома, как они будут жить, на сколько они уходят, на совсем или нет. Об этом даже никто и не думал. Был такой жуткий патриотизм, что все шли на фронт.

Отец и сестра умерли в один день

У нас в семье на фронт никто не ушел [брат Руфины Марковны - Амосов Федор Маркович ушел на фронт в августе 1941 года, в 1944 году он погиб, сражаясь за родину – ред.]. Июль месяц - пора сенокоса, нам сенокоса не дали, потому что никого на фронте нет. Мы могли бы получить угодье, у нас бы на зиму для коровы было сено. У нас этого не было. Нам ничего не оставалось делать как корову зарезать. Часть мяса продали, часть себе оставили. Шкура коровья была на чердаке высушена. Мама взяла эту шкуру, нарезали кусками, парили, шерсть соскоблили. Потом еще раз парили. Потом через мясорубку пропускали и делали холодец. Зина [вывезенная из блокадного Ленинграда сестра Руфины Марковны – ред.] говорит: «Ничего вкуснее с начала войны не ела».
Зима была очень трудная. Очень морозная. С 41-го на 42-ой год. У нас один отец. Мама работала тогда в военной мастерской, шила рукавицы, ремонтировала тужурки. Платили не очень много, но карточку она получала рабочую. А мы все были учащиеся, получали карточку иждивенческую - 200 грамм хлеба. Папа получал 800 грамм, поскольку тяжелая работа. У мамы 600 грамм была. Нам добавили хлеба 30 марта 42 года, 50 грамм. Я помню эту дату, потому что на следующий день приехали сестры.
Зина везла Клаву. Зина окончила там Институт им. Герцена, а Клава училась в 7 классе. 31 марта они приехали. Клава приехала больная. Они там были на оборонных работах. Клава была больна туберкулезом. Они добрались до Вологды. Клава была неходячая. Зина подхватила сыпняк [сыпной тиф – ред.], воспаление легких. Для того, чтобы получить карточки нужно было пройти санобработку. Санобработку проходили на улице Коммунальной, там была баня. Клаве идти было нельзя, она идти не могла. Мы шли с Зиной. Трамваи не ходили в тот день. Мы шли из Соломбалы пешком туда. У нас всю одежду прошпарили, дали справки. Я как будто бы Клава была, нам дали справки, эвакоталоны. Я ездила за обедами в ресторан «Полярный». Получала еду, поскольку Зина слегла. Она пошла после санобработки в отдел просвещения, ее направили в Холмогорский район учительницей. А она слегла с высокой температурой. Она слегла за неделю до смерти.

- Они дома лежали? Почему не в больнице?

А где было найти больницу? Были госпиталя. Все кругом было забито военными. Было невозможно [их положить на лечение]. К нам на дом приходил врач. Диагноз у нее был сыпной тиф. Когда Зине стало совсем плохо - ее решили положить в инфекционную больницу. Ее 18-го апреля 1942 увезли в больницу, 19-го мама пошла с передачкой. Сказали, что она уже умерла.
Ее похоронили, помню, как отец плакал на ее могиле. Ходили мы на кладбище. Было очень жалко Зину.
Отец слег. Они лежали с Клавой вместе в одной комнате. Естественно, они переговаривались. У них был такой разговор. Я сама слышала: кто раньше умрет. Клава говорит: «я». Отец говорит: «нет, я». Потом отца взяли в больницу от «Красной Кузницы». Я носила ему морс из черники. Однажды, это было 20 июля, я понесла у меня не взяли. Я говорю: «Почему?» Папа умер. Отец умер в 3 часа дня, Клава умерла в 9 вечера. В один день умерли и папа, и Клава. А бабушка умерла через пять дней. На неделе было у нас три покойника.
Клава некоторое время лежала в больнице «Семашко». Потом ее выписали, потому что лечения никакого - все лекарства шли на фронт.

Пятизначное число на ладони

- Всегда ли вы могли получить продукты по карточкам?

Было очень трудно достать хлеб по карточкам – не хватало. Хлеба нет и нам давали солдатские сухари. Они были влажные, подмоченные. Давали 50 процентов, если карточка 200 грамм, это 100 грамм сухарей.
Хлебная карточка была на 31 день или на 28. Мы должны были прийти в магазин, предъявить талончик и заплатить деньги. Иногда у нас не хватало денег отоварить талоны. Цены были фиксированные.
Вместо натурального мяса или рыбы можно было получить сайку - она дешевая. Бывало, что заменяли продукты. Мясо/рыба заменяли крабами. Яйцо тоже шло как мясо/рыба. По калориям это считали.
Очереди были страшные, поневоле пойдешь в какой-то другой магазин, чтобы достать. Мы занимаем сначала очередь: нам пишут пятизначное число на ладони. Столько собиралось тысяч людей. Хорошо, если мы пошли очень рано и трехзначное число получили – значит, мы получим [продукты]. Пишут номер или дают талончик. Я могу куда-то пойти, зная, что хлеб привозят к такому-то часу. Если за 10.000 - хлеба не хватало. Потому что берут номера знакомые, другие люди. Тем, кто в конце очереди, конечно, не хватает. Это я ходила за хлебом на Сульфат пешком по льду, ходила на третий лесозавод. Из Соломбалы. За хлебом. На Варавино, на третьем было проще сухари получить. А каково голодному нести еду домой... Какой соблазн.

- Бывало ли, что хлеб вообще не привезли?

Да. И за прошлый день неотоваренные талоны не очень-то выдавали. Если был хлеб - могли выдавать на день вперед, но если вперед отоварить - то тогда и сьешь его. А на следующий день - зубы на полку.

- Было ли воровство карточек?

Когда я ездила за обедами [по эвакоталонам] остался один или два дня. [У меня] была сумочка на ремешке. Там были талоны. Я приходила подавала талоны, подавала чашки - мне наливали. Однажды я у «Красного Креста» садилась на трамвай и ехала до Энгельса. Пришла в ресторан. Меня уже там знали, карточек нету. У меня украли, я была в таком шоке… Мы все остались голодные. Чтобы налили из жалости - такого не было.
Еще у нас была столовая мы ее называли «тошниловка», потому что вода [в тарелке] и две фасолины плавает, мороженная картошка. В школе давали туда талоны.
Я была очень плохая, была кандидат на умирание. У меня уже синюшность была и все прочее. 1942 был самый тяжелый год, зима была очень холодной, был голод. Люди умирали прямо на улице.

- Что можете сказать о преступности в годы войны? Насколько распространено было это явление?

Раньше мы не знали, что такое на замок закрыть дверь. Если у нас метла приставлена - значит никто не зайдет, значит никого нет.
Преступность, конечно, была - ловили. Но лично нашу семью это как-то не касалось.
…Это было зимой 1942 года, даже, по-моему, в газете писали, все обсуждали помню, что на кладбище привозили людей. Мягкие места отрезали и продавали под видом мяса. Вот такие мародеры были. Но их потом как-то прикрыли. Людей-то без гробов хоронили, в одеяло перевяжут и оставят около кладбища.

Было слово «надо»

- Как происходил процесс обучения в школе и приходилось ли вам работать?

К 1941 году я закончила 4-ый и перешла в 5-ый класс, ходила в 9-ю образцовую школу в Соломбале. Там был Дворец пионеров одно время.
Тетрадок не было - из газет делали тетради, из оберточной бумаги, сшивали тетради.
Для школы мы заготовляли дрова на 8-ом лесозаводе. Это против Комсомольской, на Соломбальском берегу, за рестораном Якорь. Мы грузили вагонетки, это была изнурительная тяжелая работа, а мы худющие как муравьи. От земли шапала и рельс высота вот такая вот, потом вот такой высоты колесо вагонетки [Руфина Марковна показывает, что высотка вагонетки была выше детского роста – ред.]. И нам нужно нагрузить еще два метра туда. Мы толстые клали на низ, надо две или три вагонетки на школу. Нам на эти работы направляла школа. Для нас было одно слово «надо» - мы шли. Не считались с тем, что кто-то устал. Энтузиазм был велик. Руководила десятник с завода, с меркой: «тут недогруз». Значит из списков нас вычеркнет, а если вычеркнет - нам не дадут хлеба. Нам давали по половине шанежки. Вот за что мы работали. Сколько могли мы туда затаскивали. Потом трамвай пригонял к школе вагонетку. Мы разгружали. Многие, конечно, чьи родители имели какой-то вес – не пускали [своих детей] на эти работы.
Потом маме предложили стирку в минно-торпедной части. Мы договорились, что матросы будут привозить белье домой. Это 64 простыни, наволочки, полотенца и тельняшки, роба. Но без оформления. Матросы из собственного пайка давали нам завтрак, обед и ужин. Я туда ходила за завтраком, обедом, ужином. Мы только этим и спасались. Мы очень добросовестно относились к этой работе. Они, зная нашу старательность, тоже старались: другой раз и две порции положат. Иногда давали «внеочередное белье» - я уже понимаю, что там буханка хлеба завернута. Также давали нам табак - мы его на рынок. Мы уже стали жить лучше...
Они приносили в воскресенье и забирали чистое белье. У нас началась работа. Мы сразу замачивали, у нас были большие чугуны для скота. Мы ложили туда золы и заливали кипятком получался щелок - стирать было хорошо. Они мыло давали. Мы зажили…
Моя задача была - полоскать белье, в любую погоду. Шесть дней в неделю. Я носила по две корзины. Корзины назывались нагрузки. Я ее ставила на тачку и шла на речку на Соломбалку. Зимой плетюха. В плетюху помещалось две нагрузки. Эту плетюху на санки водрузишь и рядом еще нагрузка. На Северную Двину [ходили зимой на Северную Двину, так как на Соломбалке прорубей не было – ред.] - там была полоскалка, потому что Соломбалка промерзала до дна. Тут уже было мне не до учебы. Это 6-7 класс. Я не училась. В 6 класс перешла без экзаменов. Без экзаменов, потому что не надеялись, что выживем. В школу я ходила. Когда я окончила школу - пропусков было ровно столько сколько посещений.

- Где и как вы прятались от бомбежек?

Бомбежки у нас начались в 41 году. Нам объявили, чтобы светомаскировка была очень строгая, потому что над нами летали самолеты. Черную бумагу типа картона мы весили на окна. Проверяли, чтобы не было сбоку щелки. Это было очень строго. Бомбили военный порт, куда приходили конвои. Конвои начали приходить с августа. По-моему, ни одного судна не задело. Они бросали зажигательные бомбы. Фанерная фабрика сгорела у нас на Кемской улице. В городе были разрушения.
У нас кругом были поставлены зенитки. Когда самолет летит - осколки сыплются на нас. Мы в убежище не ходили, надо дом охранять было. Убежище я не знаю даже где было. Всю теплую одежду три или четыре мешка складывали и сидели под лестницей пережидали…
Как только отбой мы с мамой ползли на чердак ремонтировать крышу, потому что вся крыша была продырявлена. Брали брезент, рвали куски намазывали олифой, где пробило - так и ремонтировали. Много осколков было во дворе.

День Победы

Война кончилась сколько радости было: везде танцы музыка. В 45-том году мне уже было шестнадцать. Мама нас разбудила, мы сразу же повесили флаг. Мама с рынка идет и плачет. Сестра сказала, что у всех флаги красивые, а наш как траурный висит. Ну конечно брат погиб на войне в 44-ом году…
Но победа есть победа. Все радовались. Все обнимались. И песен было сколько, сколько радости!