Об авторе: Меженцев Федор Игнатьевич. Родился 7 января 1920 года в деревне Большое Катково Краснинского района Смоленской области. В 1939 году окончил Смоленское педагогическое училище и был призван в армию. В августе 1941 года был тяжело ранен и попал в плен. Двадцать месяцев пробыл в фашистском концлагере в Лапландии, а затем в числе других военнопленных переправлен в Норвегию.
После войны работал учителем и директором школы, активно занимался краеведческой работой. Умер 4 июня 2004 года. Похоронен на кладбище в деревне Катково Краснинского района.

Воспоминания о времени, проведенном в плену

 Эвакуация в Норвегию

Вечером от Георга стало известно о выходе Финляндии из войны. Правительство Финляндии прекращает воевать с Советским Союзом. Всю Лапландию от Рованиеми до Петсамо временно оставляют германской армии. Финские подразделения и их лагеря военнопленных с этой территории выводятся южнее города Рованиеми. Немецкие войска и лагеря военнопленных, находящиеся в ведении военного командования Германии, эвакуируются севернее.
Дня через три мы увидели бредущих пешком от Рованиеми человек сто пленных в сопровождении конвоиров. Позади колонны людей, идущих по три в ряду, двое тащили походную кухню на колесах. Усталые и изможденные пленные за плечами несли котомки, немногие —вещмешки со своими пожитками. Редко кто сберег в плену с 41-го и даже с 42-го года свои солдатские вещевые мешки. А все пленные были как раз с тех лет. С лета 42-го года на северном фронте в плен не попадали. И в последующие дни колонны пленных брели по автостраде к северу. Из нашего лагеря в один из дней немцы угнали лошадей, а нас продолжали гонять в лес пилить двухметровые дрова. «Неужели и нашему лагерю придется сняться с места и шагать по автостраде», — беспокоились мы.
Вскоре после угона лошадей, числа 25 сентября утром к зоне лагеря подъехало машин пятнадцать. Погрузили кухонное имущество, вещи лагерной охраны. Затем сказали нам садиться по двадцать человек в кузов каждой машины. Везли по знакомой полярной автостраде через небольшие лапландские города Соданкюля, Вуотсо, Ивало. Затем повернули на новую дорогу влево и на 25-м километре после Ивало высадили в бараки лагеря, в котором уже было раза в два больше пленных, чем нас. На двести с лишним километров увезли севернее от прежнего лагеря на 86-м километре.

<…>

Одним солнечным утром короткого октябрьского дня вывели на дорогу всех пленных, построив по три человека в ряд. Через пять рядов становилось два конвоира с рюкзаками и винтовками. И впереди два конвоира высокого роста — немцы из фронтовиков вермахта, направленные после госпиталя в тыловые части. У обоих звание обер-ефрейторов. Случайно как-то получилось, что я оказался в первой тройке за конвоирами. Один из них меня знал по лагерю на 86-м километре, второй — незнакомый. Колонна вытянулась почти на полкилометра. Не удивительно — пленных одних тысяча, да еще немцев около ста пятидесяти. В середину колонны зашли два унтер-офицера. Ответственным за колонну был фельдфебель, лет сорока, стоявший справа напротив середины колонны. Рядом с ним низкорослый обер-лейтенант пожилого возраста.
Обер-лейтенант громко подал команду, и колонна тронулась в путь. На первых порах старались идти в ногу. Шли средним шагом, примерно, со скоростью пять километров в час, пройдя 15 километров до селения Инари за два с половиной часа без привала, Инари — селение с одноэтажными щитовыми стандартными домами не больше наших районных поселков, у них же в Лапландии считается городом. Вблизи селения произошло непредвиденное происшествие. Появившийся на бреющем полете советский самолет дважды облетел нашу колонну и, убедившись, что это не немцы, а пленные, сбросил две небольшие бомбы впереди нас в стороне от дороги.
В Инари отдохнули полчаса и зашагали дальше в том же порядке по вновь построенной пленными дороге в Северную Норвегию. Немцы предусмотрели отступление из Лапландии. Единственный финский порт на Баренцевом море Петсамо, соединенный с центром Лапландии Рованиеми заполярной автострадой, мог быть захвачен Советской Армией. Так п произошло в октябре 1944 года. По договору с Финляндией Петсамо затем отошел к Россий и переименован в Печенгу.
Конвоиры, идущие впереди, очень часто курили сигареты, а раза два даже сигары. Не докуривая до конца, бросали большие окурки па дорогу. Мои соседи по первой тройке колонны наперебой хватали на дороге чинарики (называли в лагерях окурки также «бычками»). Из раскрошенных чинариков свертывали в газетной бумаге папиросы. Курили на привалах. Курящие, не нашедшие силу воли прекратить в плену курение, умирали в гораздо большем количестве от дистрофии, заболевали туберкулезом легких. Бывали случаи обмена заядлыми курильщиками своей пайки хлеба на сигареты и чинарики, собранные у немцев некурящими. Мизерная пайка хлеба в двести граммов на сутки, но и ее сами лишались, обрекая себя на истощение от голода.
Ночью добрели до бывшего зондерлагеря на 40-м километре от Инари. 55 километров прошли в один прием без еды, некоторые пленные еле держались на ногах. Впустили нас в зону лагеря. Все первые ряды колонны побежали в пустой барак, чтобы занять место на нарах. Я расположился на нижних нарах сразу же у входных дверей. Вынул из вещмешка шинель и лег на нары. Под голову вещмешок, шинелью накрылся. Хотя весь день и не кормили нас, но голод не ощущался, потому что организм привык к недоеданию. Быстро всех одолел сон. 

На рассвете я вышел подышать во двор зоны: в бараке спертый душный воздух при малой дозе кислорода. На нарах, па полу вдоль прохода вплотную лежали пленные. С большим трудом пробирались к дверям из противоположного конца барака. Тысяча пленных не вместилась в бараке, кое-кто вынужден был ложиться на траву во дворе. Хорошо, что температура еще оставалась плюсовой, но все же ночи прохладные. Утром выдали на пятерых по буханке хлеба и подслащенную горячую кипяченую воду, заваренную какой-то сушеной травой. День отдыхали. Ремонтировали одежду, благо, иглы и нитки, лоскуты материи немцы через переводчиков и полицаев всегда давали в лагерях, н мы носили их с собой. На ужин налили в котелки по литровому черпаку мучной баланды.
Ранним утром следующего дня, получив пайку хлеба и поллитра кипятка, снова отправились в поход. Отшагали до норвежской границы. Перейдя пограничный мост на реке Тенойоки, уселись на 15-минутный отдых на территории Норвегии. И еще располагались на два привала вблизи лагерей военнопленных. Здесь вдоль дороги, как и в Лапландии, были тоже лагеря. В Норвегию военнопленных привозили из лагерей Германии и Польши. Помимо пленных из Советского Союза, имелись лагеря пленных югославов, поляков, англичан.
В сумерках при зажженных уличных фонарях, завершив 40-километровый марш-бросок, вошли в заполярный норвежский городок Карасйок. Как и остальные заполярные города северных стран Европы, Карасйок невелик. Среди его жителей, кроме норвежцев, есть этническая группа лопарей. Это мы узнали днем, увидев на улицах города одетых в разноцветную одежду мужчин и женщин, точно таких же, как и финские лопари, как и лопари (саами) Мурманской области.
Двое суток отдыхали в Карасйоке в стандартных барачных домах большого лагеря, находившегося на берегу реки, притока пограничной Тенойоки. Местных пленных куда-то эвакуировали до нашего прихода. Тут мы помылись в бане, переодели белье, одетое еще месяца полтора назад в лагере на 86-м километре. Мне заменили продырявившиеся ботинки, которые сильно натерли ноги. Впоследствии в Норвегии на правой ноге на месте ссадины образовалось рожистое воспаление, потребовавшее операции, и я свыше месяца в ноябре — декабре не мог стать на ногу.
Снова марш-бросок из Карасйока на пятьдесят километров севернее к портовому селению Лаксельв, расположенному на заливе Баренцева моря, называемом Порсангер-фьорд. Вообще мы удалялись от Полярного круга, проходящего через Рованиеми все севернее и севернее К 70-й параллели. Природные условия заметно менялись. Таежный лес у Рованиеми переходил постепенно к норвежской границе в лесотундру с преобладанием невысоких берез, а затем виднелись только карликовые березы. Ближе к заливу безлесная скалистая местность. И надо заметить, безлюдная. Становилось суровее, резало лицо холодным ветром, воздух переувлажнен сыростью, ощущаемой при дыхании. Привели поздним вечером к пустующему лагерю, открыли ворота, и первая наша группа поспешила в бараки. Бараков в зоне оказалось много, и вся тысячная колонна разместилась в помещениях, как и в лагере Карасйока. Усталость одолела, и все уснули.
Вокруг лагеря, насколько можно было увидеть глазами, никаких селений. Камни, скалы, на горизонте невысокие горы. Кое-где среди скал росли чахлые кустики каких-то древесных растений. В этом дорожном лагере (пленные заново прокладывали новую дорогу), наверняка узникам намного труднее было выжить, чем в лагерях Северной Финляндии. В этом лагере нас продержали до конца октября. На работу не выгоняли, кормили стандартно утром и вечером.
Дни ежедневно укорачивались на большее число минут, так как приближалось время беспрерывной полярной ночи. Иногда в середине дня часа на два ярко светило солнце. Однажды в небе при ясной погоде неподалеку от лагеря в сторону залива увидели воздушный бой советских истребителей с немецкими, загорелись и падали вниз сразу два чьих-то самолета. Знающие ребята определили, что немецкие. Затем третий резко пошел вниз, и мы увидели, как выпрыгнул летчик и на раскрывшемся парашюте приближался к зоне. Двое вооруженных конвоиров побежали к нему и вскоре возвратились в лагерь с взятым в плен советским летчиком-офицером.
Пленного летчика никуда не отправили, присоединив к нашей эвакуируемой колонне. Не добиться было постоять рядом с новичком, поговорить с ним, чтобы узнать новости о продолжавшейся войне, о жизни на Родине. Ведь в нашей колонне находились пленные 1941—1942 годов, не имевшие достоверных сведений о Союзе по три года.

Сбитого пилота взяли под свою опеку знакомые мне Илья Кричевский и Баранов, оказавшиеся тоже в нашей колонне, Кричевский и Баранов знали друг друга по лагерю в Салло в зиму 1941—1942 годов. И вот теперь они, как говорится, спарились, взяв к себе в сотоварищи нового военнопленного.
31 октября позвали нас на завтрак до рассвета. Спустя полчаса раздались у ворот крики конвоиров: «Выходи строиться!» В том же порядке, как и прежде, тысячную толпу выстроили на шоссе по три в ряд, пять рядов в группе. Пунктуальность абсолютная. Группы ставили, как шли до этого. И конвоиры у каждой группы все те же. Так и прошагал я весь 215-километровый путь во главе колонны.
Дул с правой стороны сильный холодный ветер, температура ниже нуля. Если до норвежской границы шинели несли в вещмешках (к сожалению, не у всех были вещмешки), то сейчас и в одетых шинелях прохватывал ветер. Руки пока не мерзли в самодельных рукавицах из двойного шинельного сукна. Когда переходили невысокую горную гряду, повалил хлопьями снег. Двадцать километров до порта Лаксельв прошли быстро. Однако нас там разочаровало сообщение выехавшего к нам навстречу обер-лейтенанта. Колонна остановилась. Я понял, что говорил стоявшим впереди конвоирам
обер-лейтенант.
— Порт в Лаксельве бомбили самолеты. Корабли повреждены. Ведите колонну к следующему порту Альта, это отсюда западнее 60 километров.
Конвоиры, как и подобает при строгой военной дисциплине, какая была в немецком вермахте, послушно коротко ответили:
— Яволь, герр обер-лейтенат.
Что по-русски означало: «Есть, господин старший лейтенант». Разве могли они сказать иначе, мол, пленные измучены ходьбой, еле бредут. Да и сами конвоиры удручены: нелегко еще шестьдесят километров топать.
На окраине Лаксельва разрешили отдохнуть. Кто сел, а кто и прилег на припорошенную снегом каменистую землю. Обер-лейтенант медленно поехал на машине к хвосту колонны, чтобы всем конвоирам отдать приказ о направлении в Альту.
Последний переход в 60 километров был самым изнурительным, более полсуток шагали. Хотя через каждый час разрешали сделать привал и ветер колючий дул в спину, но силы пленных ослабли до предела. После каждого привала несколько человек из колонны не могли подняться. Как поступали с ними конвоиры, точно не знаю. Говорили тогда нам, что отстающих собирали на грузовые автомашины к привозили в Альту.
В городе Альта тоже находился лагерь советских военнопленных, и его не эвакуировали, так как боевые действия в октябре 44-го года происходили только на самой северной оконечности Норвегии у города Киркенес: который по прямой линии от Альты 250 километров. Прямая линия, безусловно, непроезжая, непроходимая. Замечу, приближался конец 1944 года. Ослабших пленных, кто не мог идти в колонне со всеми, теперь не расстреливали, как было в 1941 году.
На полпути до Альты наступила темная туманная ночь. И снег опять повалил хлопьями. Видимость два-три метра. Дорога, по которой мы шли, узкая; справа и слева скалы, в некоторых местах высокие, нависающие над дорогой. Неожиданно скалистых выступов не стало, мы стали спускаться вниз и тотчас же ощутили близость большого водного пространства. Прошли минут двадцать и увидели залив (фьорд) Норвежского моря. Довели нас до ворот и приказали заходить внутрь портового двора, примыкающего к заливу. Три стороны двора были ограждены дощатым забором, поверх которого протянута колючая проволока. Конвоиры оставались у ворот, пока вся колонна пленных втянулась во двор. Затем двое немцев остались у ворот, а остальные ушли, Вероятно, за забором тоже поставили охранников.
Никогда так не промерзал я до костей, как в этот раз. Дул сильный ночной бриз — ветер с залива, и крепко подморозило. Мерзли полгода назад в здании кирхи (церкви) в Соданкюля, но там ветер не дул: все же помещение (Это когда нас возили расчищать снег для взлета немецкого самолета). Чтобы не замерзнуть, делали движения руками и ногами. Мы сошлись с Сенчуком и держались вместе. Сон валил с ног, казалось, вот-вот упадем. Тогда мы нашли с ним во дворе сложенные доски, которые могли защитить от ветра. Две доски положили на землю и легли в обнимку. Немного заснули. Окоченев от холода, вскочили и, дрожа, начали толкаться друг с другом, пока не согрелись. Больше ко сну не клонило. Вскоре рассвело, прекратился ветер. Как узнали позже, человек десять умерли в ту ночь: ослабленный организм длительным недоеданием, усталостью от похода не выдержал переохлаждения, тела у некоторых пленных.

До середины дня мерзли во дворе порта. И без еды вторые сутки. В середине дня к причалу подошел большой морской корабль. И в это время увидели, как к воротам подвели вторую тысячную колонну военнопленных, следовавшую за нами по тому же пути. Им повезло: не пришлось мерзнуть, как нам на адском холоде в порту. Была подана команда заходить на мостки причала, и мы с Сенчуком поспешили вперед.

В небольшом домике перед причалом лежали продукты. Пленные по одному должны были проходить мимо него, чтобы получить сухой паек на десять суток: две килограммовые буханки хлеба и две консервных банки рыбного паштета весом по 250 граммов. Спрятав продукты в вещмешок, шли к трапу, по которому от причала предстояло взойти ла палубу корабля. На палубе уже стояли немцы, некоторые находились в каютах. Примерно, человек пятьсот немцев. Пленных привели на погрузку две тысячи человек.
Поднимаюсь по трапу и вижу стоявшего на палубе Рудольфа, с кем вместе возили дрова в лесу. В руке держит буханку хлеба. Пленные, проходя мимо, просят у него, но он молчит. И вот я поравнялся с ним. Рудольф улыбнулся и подал мне буханку. «Крепись, Федор, плыть долго», — сказал он мне. Я сердечно поблагодарил его. Не забыл все-таки меня. Не ожидал я такой доброты от Рудольфа. Быстро положил хлеб в вещмешок, радуясь весомому дополнению к сухому пайку.

Вместе с Сенчуком спустились в трюм корабля и заняли место вверху па досках, лежавших на непонятных нам каких-то механизмах. В трюмах было тепло. Мы открыли по банке паштета (ножи у нас были), отрезали по несколько кусочков хлеба. Утолив голод, согревшись, уснули, положив под головы вещмешки с продуктами. Спали до тех пор, пока услыхали крики: «На второй этаж за чаем!» Корабль еще находился у причала. Отплыли из Альты следующим утром 2 ноября.
Тринадцать суток плыли из Альты до крупного портового города в средней Норвегии Тронхейма. Если измерить по прямой линий на карте Норвегии, то расстояние между этими портами 950 километров. Однако корабль петлял по фьордам, огибал острова, сутки простоял в заполярном порту Нарвике, где загружался углем для топлива. Поэтому так долго и плыли. В районе Нарвика, как сообщил нам Андрей Салий, во время стоянки вблизи пролетели три английских бомбардировщика. Салий, знавший немецкий язык, за три года плена в лагерях Лапландии заимел знакомых среди администрации шталага. Видимо, кто-то из его знакомых находился на палубе, и Андрею разрешали подниматься наверх, доверяли ему следить за получением пленными ежедневно под вечер чая.
После окончания войны, когда нас повезли через Швецию и Финляндию в Россию, я познакомился с парнем из Пензенской области, Фамилия его была Артамонов. Он поведал мне страшную историю, случившуюся при эвакуации из Лапландии. Их тоже на корабле «Ригель» позже нас в ноябре везли из Альты в среднюю Норвегию. Пленных было 2248 человек, а всего на корабле 2721. Между островами Ресой и Тьетта корабль бомбили англичане. Корабль стал тонуть метрах в трехстах от островов. Спаслось только сто пятьдесят пленных и сто немцев. Много погибло от взрыва бомбы и пожара, да и плавать не все умели хорошо. Из пленных спаслись наиболее физически крепкие, умевшие плавать. Помогли частично спастись местные жители острова, подоспевшие к месту трагедии па лодках и санитарном судне «Монта Розе». Артамонов долго болел, простудившись в воде. И через семь месяцев, после трагедии, у него в горле осталась неизлечимая хрипота.
В праздник Октябрьской революции 7 ноября среди пленных нашлись талантливые инициаторы проведения концерта. На каком-то возвышении в трюме собралось человек восемь. Поздравили с праздником и исполнили несколько песен. Запомнилась фамилия солиста Ключникова. Он прекрасно спел пять или шесть народных песен. Мне пришлось с Ключниковым встретиться потом летом 1945 года в проверочном запасном полку при станции Опухлики Невельского района Псковской области. И там Ключников являлся участником группы художественной самодеятельности.
Корабль, наконец, причалил к порту Тронхейма. Утро туманное, сырое, но не очень холодное, как в Заполярье. Подали команду выходить. Мы поспешили с Сенчуком наверх. Сразу же при выходе наружу нас отсчитывали большими группами и направляли во вновь организуемые лагеря. Я с Сенчуком оказался в группе 250 человек, и нас увезли поездом в Намсус за 180 километров от большого города Тронхейма.

Весьма благодарны жителям Намсуса

8 февраля 1990 года в газете «Правда» под рубрикой «Эхо, сбереженное памятью» была напечатана подборка писем из Норвегии, подготовленная М. Искриным. Еще живут в этой скандинавской стране люди, помнящие бывших советских военнопленных, пригнанных фашистским вермахтом Германии и размещенных в многочисленных небольших лагерях по всей территории Норвегии. В основном это были советские военнопленные, но какое-то количество было югославских военнопленных, еще меньше польских и совсем немного военнопленных союзнических войск.
В самых худших условиях содержались советские военнопленные. И кто знает, сколько бы прибавилось к числу пропавших без вести и было похоронено в Норвегии, если бы не жалостливые, добросердечные жители этой страны. Порою рискуя жизнью, они передавали продукты для пленных. И бывшие советские военнопленные помнят доброту норвежского народа. Такое не забывается никогда.
Автору этих строк тоже всегда помнятся жители города Намсуса, расположенного севернее Тронхейма. Мне пришлось находиться в лагере в Намсусе с 15 ноября 1944 года н до конца войны. В Норвегию, как я уже писал, нас пригнали из Лапландии.
Расскажу три памятных мне эпизода о норвежцах.

Эпизод 1. МАРИЯ

Я лежу на верхних нарах в комнате второго этажа лагерного дома с забинтованной ступней правой ноги. В немецком госпитале, куда возили меня на тачке пленные в сопровождении фельдшера Андрея Салия и конвоира, оперировали гнойный нарыв. Образовался нарыв от мозоли, натертой при длительной ходьбе в неудобной обуви. Лагерный дом — это дом владельца лесопилки, огороженный четырьмя рядами колючей проволоки.
На работу меня не выгоняют. Все уходят утром на развод и их распределяют в различные команды. В комнате остаюсь один я до вечера. И вот однажды сосед по нарам Андрей Беляев, работавший в команде по разгрузке в порту, принес после работы буханку хлеба, точнее, норвежский батон, и записку.
— Это женщина какая-то передала мне, когда я стоял за бревнами вне обзора конвоиров, - сказал он.
Я развернул записку. Написано по-немецки. Я прочел и перевел Андрею. Немецким я владел сносно, так как перед призывом осенью 1939 года в армию окончил Смоленское педучилище, где хорошо было поставлено обучение немецкому языку, и вдобавок при педучилище был учительский институт иностранных языков. Естественно, мы соприкасались со студентами немецкого факультета, которые старались всюду говорить по-немецки: в общежитии, в столовой, в учебном здании.
Звали автора записки Марией. Она интересовалась, как нас кормят. «Вас держат на голодном пайке, - писала она. - Я буду собирать хлеб и передавать вам».
Я на немецком языке написал ответную записку для Марии от Андрея. На следующий день он снова принес от Марии записку и два батона хлеба. Всей их группе грузчиков в порту досталось по столько: поровну разделили хлеб. На работе хлеб не съели, так как взяли его при отходе в лагерь.
В воротах при входе после работы, как правило, лагерные охранники обыскивали пленных. Но смотрели только в карманах и вещмешках, если кто их имел. А в потайные карманы, пришитые внизу к полам залатанных выцветших шинелей, не заглядывали. И братва проносила в этих карманах подколымленные продукты. (Слово «братва» в смысле ребята, товарищи употреблялось, видимо, потому, что среди пленных были бывшие краснофлотцы и частично бывшие зэки из лагерей, находившихся в Карелии, Мурманской и Архангельской областях). И в комнатах два-три раза в неделю производили обыск по всем нарам. Поэтому некоторые вырезали в стене стандартного щитового дома тонкую доску, вынимали оттуда утеплительный материал и аккуратно закрывали снова доской. 
Получался ящик-тайник. Сделали с Андреем и мы такой тайник, куда прятали не съеденный нами хлеб.
Недели три продолжался обмен записками между Андреем и Марией. Правда, не ежедневно. Я сообщал ей биографические сведения об Андрее. Однажды попросил Марию написать кратко сводку с фронтов, если ей что-нибудь известно. И она проинформировала нас о некоторых сражениях Советской Армии, назвав города, где шли бои. Как всегда, на определенное место в порту клала хлеб. Но в один из дней, когда Андрей удалился от группы, чтобы пойти за хлебом, конвоир выстрелил в Андрея. К счастью, промахнулся. Андрей, перепугавшись, возвратился. Связь с Марией после этого случая прекратилась. Андрея Беляева больше не направляли в группу, работавшую в порту. А норвежкам запретили приносить пленным хлеб.
Надежным парнем был Андрей Беляев. Комендант лагеря допрашивал его, с какой целью побежал он в порту за складское помещение. Не выдал, что там лежит записка от норвежской девушки Марии и хлеб. Скажи об этом Андрей, и могло бы плохо кончиться для меня. Андрей и его друг Павел Тузов заступались за меня. Однажды Павел ударил моего обидчика, крепкого мужчину, хотевшего нахально отнять у меня кусок хлеба. Андрей и Павел, замечу, из бывших заключенных архангельских лагерей. Как они мне признались, сидели по одному делу о грабежах. Одним словом, бывшие уголовники, но в плену любили справедливость.
К сожалению, за месяц до окончания войны Беляев, Тузов и даже мой хороший товарищ Сенчук совершили большую ошибку. Записались в отдельный власовский строительный взвод. Как и в феврале 43-го года, в лагерь военнопленных в Намсусе приезжал фельдфебель-власовец. На этот раз агитировал не воевать в армии Власова, а быть в строительной роте или взводе. Немцы строителей-власовцев возьмут па довольствие по нормам солдат вермахта. 30 пленных не выдержали полуголодного существования в лагере и записались в стройвзвод. Между прочим, я и в этот раз не вышел на митинг слушать власовца. Не вышли по моему примеру мои близкие товарищи Иван Манов, Николай Згерский, Иван Зайцев и некоторые другие, Комендант лагеря унтер-офицер и начальник лагеря фельдфебель-эсэсовец не вызвали меня на допрос, предчувствуя поражение фашистской Германии. 

Германия капитулировала

8 мая, как обычно, утром все вышли к воротам на развод. За воротами стояли конвоиры из воинских частей. Вижу обер-ефрейтора Дихтера, получившего до армии профессию учителя. Несколько дней подряд я ходил в его группу. На работе он уводил меня в сторону и с большим любопытством расспрашивал о жизни в Советском Союзе. Потом заводил меня на кухню пообедать. Но сегодня комендант не пустил меня в его группу. Вероятно, кто-то доложил о моих уединенных беседах с Дихтером. Вместо меня комендант направил Виктора Балода, эстонца из Кингисеппа Ленинградской области, окончившего накануне войны в 1941 году десять классов. Он владел немецким языком и почему-то дружил в лагере с переводчиком из наших Михаилом Овсянниковым, выдававшим себя за лейтенанта медицинской службы, но не успевшим окончить мединститут. И третий их близкий друг фельдшер Андрей Салий, уроженец Черниговской области, служивший в кадровых частях с 1939 года в Заполярье. Тоже владел хорошо немецким языком.
Меня направили в новую группу из десяти человек. Повели нас на работу двое конвоиров из лагерной охраны. Шли возле фиорда, минули рыбозавод. Вот и окраина города. Прошли еще немного по дороге и напротив отдельно расположенных трех домов повернули вверх по тропинке. Подвели к бункеру в горе и заставили разбирать бревна и сносить их вниз к дороге.
Когда мы укладывали в штабель бревна у дороги, из домов, как сговорившись, вышли три женщины. У каждой было в руках по два батона. Они несли нам хлеб. Конвоир, увидев их, рассвирепел. Закричал, как бешеный, и, сняв винтовку с плеча, стал целиться в женщин. На мою просьбу разрешить взять у них хлеб отвечал одним словом «найн» (нет). Норвежки испугались и возвратились с хлебом в свои дома. Как возненавидели мы тех конвоиров!
В два часа дня на велосипеде из лагеря к конвоирам приехал посыльный. О чем-то пошептались поодаль от нас, и он уехал. Конвоиры же приказали нам прекратить работу и спуститься вниз на дорогу. Построили нас по двое и повели в лагерь.
«Что случилось?» - недоумевали мы. Не знали и другие группы, возвращающиеся преждевременно с работы. С нетерпением ждали группы из воинской части. И вскоре радостные, улыбающиеся появляются они у входных ворот. Зайдя в лагерь, Виктор Балод крикнул: «Ура, братва! Война окончилась! Сам слышал по радио о капитуляции Германии».
Сперва не верилось такой ошеломляющей новости. Возбужденные, коротали мы время за беседами-воспоминаниями. Получили ужин, но спать не ложились. Темноты в мае не
было, солнце в приполярном Намсусе не скрывалось за горизонтом полные сутки. Часов в 12 ночи мы услышали шум в городе, людские голоса. Вскоре увидели колонну демонстрантов, шествующих по центральной улице мимо нашего лагеря. Впереди несли национальные норвежские флаги, и почти у каждого был маленький флажок. Мы все вышли во двор и стояли у ограждения. Поравнявшись с нашим лагерем, жители города радостно приветствовали нас, выкрикивали какие-то лозунги на норвежском языке. Бурно ликовали норвежцы, радуясь окончанию пятилетней оккупации.
Два дня немцы продолжали нас охранять. Норму довольствия приравняли к своей, на работу не выгоняли. В середине первого дня свободы Михаил Овсянников пригласил на нижний этаж к пленным унтер-офицера Мейснера. Ничего не подозревая, заместитель начальника лагеря пришел.
— Смирно-о-о! - скомандовал громко Овсянников. Затем подскочил к Мейснеру со словами, сказанными по-немецки.
«Долг — платежом красен!» - влепил ему пощечину.

Мейснер, побагровев от злости, молча удалился. Вслед раздавался хохот пленных. Некоторое время мы боялись, что унтер-офицер войдет с автоматом и пристрелит Овсянникова. Обошлось.
На третий день лагерная охрана переселилась в какую-то воинскую часть, оставив нам в своем доме койки с матрасами, столы, стулья. Двое горожан пришли с большими ножницами и, перерезав ряды колючей проволоки, сделали, помимо ворот, еще один широкий проход. Жители города стали приходить к нам на экскурсию. Их удивляло, как мы спали на нарах из досок без всяких постельных принадлежностей.
Вскоре в порту Намсуса пришвартовались два военных корабля: американский и английский. Поездом приехала из Тронхейма рота канадцев. Из самолета нам сбросили листовки с предложением избрать командиров и считать себя воинским подразделением. Так мы и сделали. (Сформировали батальоны из двух рот. На общем собрании выбрали командиром Михаила Овсянникова, его заместителем по хозяйственной части Андрея Салия. Меня выбрали старшим писарем. Мне пришлось потом в течение недели работать по составлению списков личного состава. Вместе с помощником Павловым поочередно вызывали каждого из 250 человек и заполняли нужные анкетные данные. Затем стал приходить к нам представитель союзнического командования английский капитан-лейтенант. Он составлял список на английском языке, а я на немецком для представителей Красного Креста Швеции, так как мы должны были выехать в Швецию, а оттуда в Советский Союз.
Командование союзнических войск взяло нас на свое довольствие, а в конце мая выдало всем новые шинели и ботинки. Но нас переодели раньше жители Намсуса. Они приносили нам костюмы, головные уборы, рубашки, брюки, белье, обувь. Многие приглашали нас посетить их дома. Между некоторыми ребятами и местными девушками начиналась дружба.
Числа 15 мая было организовано торжественное поднятие советского государственного флага. Вновь созданный городской магистрат Намсуса направил к нам музыкантов духового оркестра. Был исполнен «Интернационал» (нового гимна мы тогда еще не знали). Присутствовали на нашем торжественном церемониале многие горожане, Теперь в городе на флагштоках развевались флаги пяти союзных стран: Норвегии, Англии, США, Канады и Советского Союза.
Командир батальона Михаил Овсянников стал тренировать ходить строевым шагом молодых, физически здоровых ребята, в основном из предвоенных кадровых красноармейцев. И небезуспешно. В день возвращения из Швеции норвежских солдат, находившихся там с момента оккупации Германией Норвегии в 1940 году, состоялся митинг на привокзальной площади. А потом вроде парада: подразделения от каждой
страны промаршировали перед стоявшими представителями городского магистрата и командования. Представьте, наша сотня отлично прошла, заслужив благодарности от полковника Англии, военного коменданта города.
Месяц вольной жизни в Намсусе до 12 июня после долгого пребывания за колючей проволокой в лагерях военнопленных казался нам чудесной сказкой. Полуголодная подневольная бесправная жизнь, когда нами понукали, как скотом, ушла в прошлое, Союзническое командование и вновь созданные административные органы городской власти считали нас как бы советским воинским подразделением. Военная комендатура поставила нас на довольствие по нормам, как и своих солдат. По-прежнему заботились о нас и горожане, снабжая рыбой и рыбьим жиром. Сильно отощавших и больных взяли на лечение в местную поликлинику.
Жители города, так же как и мы, все дни были необыкновенно жизнерадостными, ликующими. Вечерами до глубокой ночи (ночь по часам узнавали, так как солнце не заходило в приполярном городе) на площади организовывались массовые гуляния. Играл духовой оркестр. В большом кругу танцующих находились военнослужащие Англии, США, Канады. Танцевали и некоторые наши ребята. А девушки, конечно, только норвежки из Намсуса и ближних поселков.
Жаль, что не нашлось тогда в Намсусе ни норвежско-русских переводчиков, ни англо-русских. Лишь среди канадцев было двое украинского происхождения, и они кое-как объяснялись с нами по-украински. Немецкий язык являлся средством общения наших ребят (если кто владел им, а таких было, к сожалению, единицы) с норвежцами, английскими и американскими моряками, канадскими морскими пехотинцами. Разумеется, и среди них немецким владели немногие, за исключением норвежцев, которые, особенно молодежь, хорошо говорили по-немецки. Кое-кто из жителей Намсуса мог прилично говорить по-английски. Мне запомнились учитель и учительница. Ему было лет 30, а ей лет 25. Они ежедневно приходили к нам для изучения русского языка. Завели словарики. Учитель превосходно знал английский и немецкий, а учительница, кажется, только немецким владела и от меня училась русскому языку.
С радостью намсусцы приглашали русских в гости. Дважды пришлось побывать и мне в гостях. Один раз в центре города по приглашению одной девушки, работавшей на рыбоконсервном заводе. Вдвоем ходили. Отец девушки в молодые годы двадцать лет прожил в США. Мог говорить по-английски, но немецкого не знал. Дочь переводила ему с моего немецкого на норвежский. Он интересовался условиями довоенной жизни в Советском Союзе, природой в нашей огромной стране. Мы же расспрашивали его о США, о Норвегии до оккупации Германией. Пообедали вместе с ними. Второй раз сходил в гости один по приглашению парня-рыбака, лет 23-х. Жил он за городом. На холме в лесу находилось всего три или четыре дома. Родители парня как раз были дома. Без конца расспросы о советской стране, обо мне. Очень сочувствовали нам, что мы ничего не знаем о своих родителях, и мы считаемся на родине без вести пропавшими. Опять же совместный вкусный обед. Незаметно промелькнуло четыре часа.
А куда же подевались солдаты вермахта? Их в Намсусе насчитывалось около тысячи. Всех вместили в бараки одного военного городка. Оружие они сдали на склады. Зачастую их можно было видеть и в городе, но только с белыми повязками на рукавах. Норвежцы были настроены мирно к ним. А своих прислужников немцам – квислингцев - ненавидели. Женщин-любовниц немцев мобилизовали на работу в городскую прачечную. Были случаи, когда отдельным из них стригли волосы.
Между ставшими свободными советскими военнопленными, находившимися во многих небольших городах н поселках средней и северной Норвегии, установилось взаимопосещение. Пятеро от нас съездили поездом севернее за двести километров к полярному кругу. И сообщили нам, что в тех лагерях организованы спецгруппы из молодых, физически сильных парней. Расправляются самосудом с полицаями и переводчиками, которые жестоко избивали в 1941—1944 годах своих же советских военнослужащих, оказавшихся в плену. Передали: «Есть вина и за Михаилом Овсянниковым. Отомстим и ему».
Услышанная новость вызвала разочарование в командире батальона. А тут еще произошла драка Михаила в городе с тремя немцами, случайно встретившимися с ним. И были они не из лагерной охраны, обыкновенные солдаты. Избитый Михаил прибежал во двор и стал просить пойти с ним и отомстить за него. Однако, подискуссировав, идти или не идти поколотить обидчиков Михаила (а виноват-то был сам Михаил), не пошли. Хулиганский поступок командира осудили.
К концу мая к нам в Намсус приехал майор — представитель репатриационной группы советского командования. Сказал нам о соблюдении дисциплины, спросил о наших командирах. Узнав о плохом поступке Михаила Овсянникова (драке на улице с немцами) и о его жестокости к пленным в бытность в Лапландии в 1941—1942 годах, предложил сместить его с должности командира батальона. На общем собрании командиром избрали Тетерина — довоенного кадрового офицера. Майор сообщил нам, что в середине июня нас отправят на сборный пункт, а оттуда поездом в Швецию и далее на Родину.

Источник: Меженцев, Ф.И. В заполярных концлагерях / Ф. И. Меженцев .— Смоленск : Смядынь, 1996. - 162 с.
...Публикуется с сокращениями.

Выражаем особую благодарность сотрудникам Краснинской библиотеки Смоленской области за помощь в подготовке материала.

Фотографии Меженцева Ф.И. – smolnecropol.ru